Классный журнал

Мы — люди. 

 

Люди бывают девочками, женщинами, старухами и питомцами.

 

Девочек великое множество. Стоит лишь взглянуть на Город из окна третьего этажа, и повсюду их увидишь. Женщин меньше. Это оттого, что девочки до возраста женщины доживают не все. Старух еще меньше, потому что дотянуть до старости вообще редко кому удается. Ну а питомцев совсем мало: всего четверо.

 

Нам с Саймоном по двенадцать лет. Затем есть Симон. Он уже старый — ему на десять лет больше, чем нам. А Самуэль совсем дряхлый, он на те же десять старше Симона и скоро околеет.

 

Живем мы в питомнике. Это такой домина в три этажа. На первый нас не пускают. На втором есть столовая, душевая, спортзал, лаборатория и комната, в которой околевает Самуэль. Мама Эльза говорит, что скорее бы уже он издох, потому что толку с него давно нет. Мы втроем живем на последнем. Симон в отдельной комнате, а мы с Саймоном вдвоем. Еще есть крыша, наc туда выводят гулять. С крыши Город виден до самой ограды, которая его окружает.

 

Домов в Городе очень много. Сколько именно, я не знаю, потому что считать умею только до двенадцати. Кроме домов есть еще фабрики, мастерские, школы, пекарни и Мамочка. Мамочка всего одна, она лепится к питомнику вплотную, только нас туда не пускают, как и на первый этаж.

 

Вдоль ограды тянутся поля и сады, но их с крыши видно плохо. А что за оградой, не видно вообще. Мама Рита говорит, что это хорошо, потому что там живут такие твари, от одного вида которых можно околеть.

 

Симон жирный, рыжий и косолапый. Он все время лыбится, рыгает и пускает слюни. Делает Симон что захочет. Недавно, например, высунул голую жопу в окно и нагадил, а реготал при этом так, будто отмочил что-то невиданное. Мама Линда говорит, что Симон совсем распустился. Что разбаловали, дескать, его, потому что замены ему пока нет.
 

На замену есть мы с Саймоном, но, по словам мамы Линды, нам еще надо на несколько лет повзрослеть.
 

Мамы с сестрами зовут нас Семами, иногда Семками. Это потому, что имена у нас шибко похожи: Саймон и Семен. Зато, кроме имен, ничего похожего и близко нет. Саймон жирный, неповоротливый, трусливый и послушный. Мама Эльза говорит, что он отличный питомец и на него вся надежда. Про меня мама Эльза говорит, что я не питомец, а дерьмо. А сегодня сказала, что я достал и она меня однажды кастрирует. Что такое «кастрировать», я пока не знаю, но насчет дерьма согласен. Ростом я Саймону не уступаю, но не жирею, как положено питомцу, хотя и жру от пуза. Язык у меня без костей. Наглости по самые гланды. Дерзости по маковку. А главное, по словам мамы Эльзы, у меня одно шило в жопе, а другое — в башке.

 

Насчет жопы не знаю, мне ее не видно. Но в башке никакого шила у меня точно нет — просто все дело в словах. Саймон, например, половину того, что мамы говорят, не понимает, и ему хоть бы хны. А я, как незнакомое словцо услышу, становлюсь сам не свой. Вот оно у меня в башке и застревает, а никакое не шило. И сидит там, пока не выясню, что это словцо означает. Иногда понятно становится само по себе, хотя и не знаю как. А иногда, чтобы понять, приходится потрудиться.

 

— Мама Анжела, — пристал я вчера к самой тихой, пугливой и жалостливой из мам. — Что такое «кастрировать»?

 

Мама Анжела охнула, всплеснула ручонками и попыталась удрать, но я заступил ей дорогу.

 

— Не скажешь, гнида, изуродую, — пообещал я упертыми у мамы Эльзы словами.

 

Эльза из всех мам самая сильная, грубая и злобная. Я однажды подслушал, как сестры шептались, что никогда бы Эльзу в мамы не произвели, не будь меня. Что я, мол, только хамство, наглость и жестокость понимаю, а добро, ласку и уговоры — нет.

 

— Кастрировать — значит отрезать шарики, — покраснев то ли от страха, то ли от робости, сообщила мама Анжела. — Сема, дай мне дорогу, я пойду.

 

Анжела убралась, а я задумался. Большое дело — шарики. Можно подумать, они мне шибко нужны. Никакого проку от них нет, болтаются не пойми для чего. Больше того, однажды Симон, которого я назвал вонючей свиньей, по ним врезал, так я едва не загнулся от боли. Мама Эльза попросту дура, если думает, что я из-за шариков забоюсь.

Всего мам у нас штук десять с гаком. Они присматривают, чтоб мы чего не натворили. Еще чтоб мы не болели, а жрали, дрыхли, шатались по крыше и смотрели мультики согласно распорядку.

 

Распорядок я ненавижу. Не пойму, почему я должен, к примеру, жрать не когда захочу, а когда положено. И мультики мне обрыдли. Саймон от них то гогочет, то канючит, а мне уже давно наблевать хочется. Неважно, про питомцев мультик или про каких-то птичек и зверьков, которых я в глаза не видел. Чушь полнейшая.

 

Когда я жрать, гулять или что другое делать отказываюсь, мама Линда, Анжела или Рита пытаются меня уговорить. Это иногда получается, чаще нет, и тогда является мама Эльза, рослая, со смуглой кожей и черными лохмами, похожая на зверя пантеру из мультика.

 

Язык у Эльзы без костей, как и у меня. И кулаки то и дело чешутся. Чуть что, бранится и норовит дать затрещину, подзатыльник или выпороть вымоченными в воде прутьями. Я, конечно, всякий раз стараюсь дать сдачи. Вчера, например, успел по башке ей навесить, а три дня назад смазал по соплям. Заканчивается, правда, всегда одинаково: Эльза сильнее меня, проворнее и дерется лучше.

 

Кроме мам есть еще сестры. Это девочки, которые ничего не делают, только пялятся на нас, шепчутся между собой да иногда хихикают. Мама Линда однажды обмолвилась, что сестры здесь учатся, чтобы самим стать мамами, когда нынешние мамы околеют или превратятся в старух.

 

Мы, питомцы, — счастливчики, как заявила сегодня мама Линда, когда я пристал к ней с вопросом, почему питомцев так мало.

 

— Вы особенные, — объяснила Линда. — Девочки сначала учатся, потом работают и воспитывают дочерей. А питомцам ни учиться, ни трудиться не надо и воспитывать некого. Живите себе в свое удовольствие, развлекайтесь и не думайте ни о чем.

 

Саймон обрадовался, что ни учиться, ни трудиться, ни воспитывать ему не придется, и даже слюни от счастья пустил. А я, наоборот, разозлился.

 

— Ты дура, — рявкнул я на маму Линду. — Почему питомцам не надо учиться и остальное?

 

Линда растерялась, залепетала что-то невнятное, затем спохватилась и позвала Эльзу.

 

— Запоминай, урод, — вызверилась на меня та. — Кто не работает, тот жрет. Это во-первых. Меньше знаешь, слаще дрыхнешь — во-вторых. Нет питомца, нет проблемы — в-третьих. Так завещали непорочные девы, ясно тебе, кретин?

 

Мне ничего было не ясно, кроме того, что непорочные девы сами, видать, были теми еще кретинками, раз завещали такую чушь.

 

— Сама ты уродка, — выдал я в ответ. — Корова тупая. Я, может, хочу учиться. А дрочить не хочу. И не буду.

 

Стайку сестер, что пялились на нас, от моих слов будто ветром сдуло.

 

Про «дрочить» я услышал вчера от жирного Симона, случайно. Тот ныл, капризничал, размазывал по рылу сопли, а дрочить отказывался. Мамы хлопотали вокруг него, сюсюкали и наконец уговорили заткнуться и отправиться в лабораторию. Меня в лабораторию не пускали, и для чего она, я не знал, но допер, что Симону там как раз и приходится дрочить. Словцо, разумеется, сразу запало мне в башку. Вечером я подступился с расспросами к Симону, но тот, как обычно, надулся от важности, будто птица индюк из мультика, и ответить не соизволил.

 

Мама Эльза подбоченилась.

 

— Вот же сученыш, — протянула она, и мне в ее словах почему-то почудилась не обычная злоба, а что-то незнакомое, запрещенное и опасное. — Не будешь, говоришь? Еще как будешь, говнюк, когда придет твое время.

 

— Не буду, — выкрикнул я ей в лицо. — Лучше околею. Сама дрочи, сучка!

 

Эльза подскочила ко мне, размахнулась, но ударить не успела. Сбежавшиеся на шум Кира, Линда, Анжела и остальные ухватили ее под руки и поволокли прочь. Я внезапно почувствовал себя победителем. Впервые в жизни.

 

Сегодня утром в питомнике появилась новая сестра. Что-то екнуло во мне, едва я ее увидел. Сам не знаю, что именно екнуло и почему. До сих пор на сестер я и внимания особого не обращал и даже имен их не помнил. Все они были выряжены в серое одинаковое тряпье и выглядели на одно лицо. Тощие, бледные, пугливые, с редкими бесцветными волосенками, собранными в пучок.

 

Эта была не такая. Локоны цвета постного масла свободно падали на плечи. Зеленые, будто у зверя кошки из мультика, глаза глядели дерзко. Даже невзрачное тряпье сидело на ней не как линялый ветхий мешок, а по-особенному.

 

С полминуты мы пялились друг на друга, и я первым отвел глаза. Наверное, я даже смутился, сам не поняв от чего. До обеда я то и дело натыкался на новую сестру взглядом и наконец смущение в себе поборол.

 

— Ты кто? — шагнул я к ней, стоило мамам на минуту оставить меня без пригляда. — Зовут как?

 

— Дженни. Ты книги слушаешь?

 

— Чего? — не понял я. — Чего слушаю?

 

На этот раз растерялась Дженни:

— Ты не знаешь, что такое книги?

 

Ответить я не успел: притопала Эльза и каркнула, что питомцам пора набивать брюхо.

 

Что такое книги, спрашивать я никого не стал. Но ближе к вечеру улучил момент и, оказавшись в двух шагах от Дженни, прошептал:

— Не знаю, но хочу знать. Поможешь?

 

Она еле заметно кивнула.

 

Назавтра Дженни украдкой сунула мне в руку кругляк размером с горошину.

 

— Это микрочип. Вставишь в ухо, только чтобы никто не видел.

 

Я с трудом дождался, когда стемнеет. Едва в нашей с Саймоном комнате погас свет, погрузил кругляк в ухо и едва удержался от удивленного вскрика.

 

«Остров сокровищ, — поведал бархатный, обволакивающий будто шелковое полотенце голос. — Сочинение Роберта Льюиса Стивенсона».

 

Я ничего не понял. Вообще ничего. Я жадно вслушивался в невесть кем произносимую речь. Новые, незнакомые слова проникали в меня, толпились, крутились в башке, и я даже стал побаиваться, что ее сейчас разорвет, но слушать все равно не бросил. Трактир, ром, золото, карты, корабли, пираты, порох, пули, лихорадка, сундук мертвеца. Мне казалось, что я сбежал, удрал из питомника в другое место. Туда, где яркие краски, громкие звуки, отчаянные и смелые люди. Все они, как ни странно, были питомцами, если не считать одной женщины, которую малолетний питомец Джим называл мамой и которая ничего общего с мамами не имела.

 

— Не понял? — спросила на следующее утро Дженни. — Немудрено. На еще. А эту верни. И вот что: никогда никому не признавайся, что ты слушал книги. Что бы ни случилось, ясно?

 

Я кивнул. Мы обменялись кругляками. Новая история называлась «Приключения Робинзона Крузо». Там тоже был корабль, и остров, и порох, и крушение, и много чего еще. За «Робинзоном» последовала «Одиссея капитана Блада», за  ней — «Дети капитана Гранта» и «Морской волк».

 

Меня корежили, терзали, не давали покоя новые слова. А потом я вдруг понял. Не все из них, лишь некоторые. Понимание пришло само по себе, будто что-то во мне щелкнуло, вытолпило из башки мусор и хлам, а слова разложило по полкам. Я вдруг представил себе остров. И океан, и корабль, и крушение, и мушкеты, и порох. А заодно понял, кто такие моряки, капитаны, юнги, пираты и флибустьеры.

 

— Где это? — улучив момент, подступил я к Дженни. — Моря, острова, корабли… Где они?

 

Дженни оглянулась по сторонам и скороговоркой выпалила:

— В другом мире, на планете Земля. Там жили наши далекие предки.

 

— А это тогда что? — ткнул я пальцем в окно, за которым раскинулся унылый, тусклый и недоступный Город.

 

— Это Мадонна. Планета, на которую прилетели непорочные девы шесть поколений назад.

 

— Кто прилетел? Какие еще девы? Зачем?

 

— Ты потом поймешь. Потерпи.

 

Я терпел. Многие слова так и остались непонятыми. Но, удивительное дело, теперь мне это почти не мешало. Я научился отделять важные слова от требухи. И догадываться, о чем шла речь, даже если не понял добрую половину. А потом Дженни принесла мне книгу-словарь. Она отзывалась на голос, даже на шепот. Из словаря я узнал про штормы, прибои и ветры. Про золото, пиастры, дублоны и талеры. Про лодки, шлюпки и такелаж. И про много чего еще. Мусорные, ненужные слова больше не толпились у меня в голове: я научился запихивать их на задворки памяти и там запирать на засов. Вслед за прочими отправилось в заточение и дурацкое слово «дрочить», которого в словаре вообще не нашлось.

 

С моря микрочипы, что приносила Дженни, перенесли меня на сушу. Новые слова встали в строй. Гвардейцы и мушкетеры, первопроходцы и ученые, солдаты и генералы, придворные и короли. Я поглощал книги, забыв обо всем на свете. Приспособился, усаживаясь перед визором, не обращать внимания на мельтешение и лопотание с экрана. И вбирать, жадно вбирать в себя то, что заталкивал в голову очередной микрочип.

 

Шли дни. Уплывали недели. Месяцы. Сгинул год. На втором этаже околел дряхлый Самуэль. Превратилась в старуху и перестала приходить мама Кира. Ее место заняла Мария, старшая из сестер. Еще больше растолстел и без того неимоверно жирный Симон. Он уже с трудом передвигал расплывшуюся, раздувшуюся тушу по коридору, и в лабораторию мамы его затаскивали под руки. А я… Я изменился. Сильно изменился. Разительно.

 

Перво-наперво внешне. За последние полгода я сильно вырос и раздался в плечах. Отжимался от пола и подтягивался на турнике в спортзале, умудряясь не уставать. Мой голос из детского, писклявого фальцета переродился в хрипловатый баритон. Ну а главное, книги вытеснили из меня наглость, дерзость и злость. Необходимость скрывать тайное прослушивание приучила к сдержанности. Язык без костей остался в прошлом: я стал думать, прежде чем заговорить. Даже Эльзу, которую ненавидел, я старался больше не задирать, хотя сейчас, доведись нам схлестнуться, неизвестно, за кем бы осталась победа.

 

Не знаю, какие книги научили меня счету, но они научили. Умножал и делил числа я пока медленно и с трудом, но складывал и вычитал в уме бегло и безошибочно. А еще книги, что приносила Дженни, стали более сложными. И по ее словам, опасными.

 

— Не увлекайся, — предупредила Дженни. — Непорочные девы говорят, что книги несут крамолу. За нее положено наказание.

 

На непорочных дев, которых в глаза не видел, мне было наплевать. На смену разбойникам, рыцарям, головорезам и сорвиголовам пришли обычные, ничем особо не выдающиеся люди. Обыватели, волею случая попавшие в опасность или в беду. Путешественники. Художники. Каменщики. Полицейские. Врачи. Сыщики. Клерки. Домохозяйки. Я возвращал Дженни очередную книгу и незамедлительно начинал новую. Лишь книгу-словарь я обратно не отдал, хотя и обращался к ней реже, чем прежде: количество незнакомых слов пошло на убыль.

Однажды, вскоре после того, как мне сравнялось четырнадцать, Дженни не пришла. На следующий день не пришла вновь. На третий я забеспокоился.

 

— Где сестра? — подступился я к маме Линде. — Рыжеватая такая, с ямкой на подбородке.

 

Линда пробурчала что-то невнятное и удрала. Не ответила мне и мама Анжела, и мама Рита, и произведенная недавно в мамы бывшая сестра Мария.

 

— Где сестра Дженни, уродка? — преградил я путь Эльзе. — Не скажешь, огребешь в морду.

 

Вопреки обыкновению, Эльза в ответ на оскорбление и угрозу не пустила в ход кулаки. Она даже браниться не стала.

 

— Зачем тебе? — глядя в сторону, спросила она. — Какая тебе разница?

 

— Значит, есть разница.

 

Эльза переступила с ноги на ногу:

 

— Сестра Дженни больше не придет. Она погибла.

 

Я почувствовал себя так, будто Эльза всадила мне ногой в живот. Я задохнулся от боли, что рванула меня изнутри.

 

— Как это? — продышавшись, пролепетал я. — Как это погибла?

 

— Да так. Уличена в хищении крамольных книг из библиотеки. Приговорена к смерти и казнена.

 

Я долго, мучительно приходил в себя. Так, будто у меня отняли что-то, без чего не хочется есть, спать, передвигаться. Без чего даже новых слов не хочется. Сестра Дженни. Особенная, не похожая на других сестер, безликих и немощных. Уличена и казнена. Из-за меня.

 

— Кто главный в Городе? — прижал я к стене невзрачную, худосочную и трусливую маму Анжелу. — Кто уличает, приговаривает, казнит?

 

Мне показалось, что сейчас ее хватит удар.

 

— Не ответишь, убью, — пообещал я. — Расскажешь кому, тоже убью.

 

— З-за грехи н-наказывают непорочные д-девы, — пролепетала Анжела.

 

— Ладно. Живи.

 

Много дней утекло, прежде чем мне удалось подавить в себе ненависть и тоску, выжать их изнурительными упражнениями в спортзале. Книг у меня осталось две: «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя, последняя, что принесла Дженни, и невозвращенный словарь. «Старика» я прослушал десятки раз и заучил чуть ли не наизусть. Затем приступил к словарю.

 

Попытка прослушать его по алфавиту не удалась. Большинство новых, не привязанных к книгам слов остались непонятыми, оттого что растолковывающие их смысл фразы было не понять также. Я был близок к отчаянию, пока не осознал, что от одного слова к другому следует переходить по цепочке.

 

Пушка, снаряд, артиллерия, залп, война.

 

Плуг, пахота, зерно, жатва, мельница, пекарня, хлеб.

 

Экология, катастрофа, космос, звездолеты, экзопланеты, колонизация.

 

Мужчина, женщина, любовь, земля, плывет, под ногами, дети.

 

Последняя цепочка заинтересовала меня больше всего. Что такое любовь, мне с грехом пополам удалось представить. Вообразить, как от этой любви земля плывет под ногами, тоже. Но как от нее появляются на свет дети — нет. Об этом не было ни в одной из прослушанных книг. Не было и в словаре. Одно за другим я штудировал относящиеся к делу слова и не понимал ничего.

 

Геном. Генетический банк. Сейф. Сперматозоиды. Яйцеклетки. Регенерация. Инфильтрация. Оплодотворение. Зародыш. Инкубатор. Плод.

 

Я мучился, пытаясь связать эти слова воедино, и ничего у меня не выходило. Звенья цепочки не вязались, рассыпались, каждое слово было само по себе.

 

— Откуда берутся дети? — подступился я к Эльзе. Я собрался было добавить привычное «Отвечай, сука, уродка, не то накачу в рыло», но внезапно осекся. — Расскажи. Пожалуйста, — вместо брани и оскорблений попросил я. — Потом можешь меня выпороть. Или избить. Я не стану сопротивляться.

 

На мгновение Эльза замерла. Затем оглянулась по сторонам. Я тоже заозирался. Мы были одни.

 

— Ты уже спрашивал кого-то об этом?

 

— Нет. Ты первая.

 

Эльза шумно выдохнула. Мне вдруг показалось, что с облегчением.

 

— И не спрашивай, если жить хочешь, — бросила она.

 

— Жить? — опешил я. — При чем здесь это?

 

— При том. Пока есть Саймон, ты особо не нужен. Тебя могут грохнуть в любой момент. Ясно?

 

— Нет, — ошарашенно промямлил я. — Неясно. Кто меня грохнет? Зачем?

 

Эльза не ответила. Развернулась и, чеканя шаги, пошла прочь. Я оторопело глядел ей вслед. Затем поплелся к себе. Я ничего не понял. Совсем ничего. Саймон, закинув ножищи на стол, пялился в экран визора и подхихикивал ужимкам каких-то тварей. Пока есть он, мне угрожает опасность, раз за разом думал я, глядя на толстого, неповоротливого, слюнявого недоумка. Почему? Нас с младенчества держат вместе. Заставляют соблюдать распорядок. Наказывают за ослушание. Правда, Саймона почти никогда: он безропотный и покорный. И при этом опасен. Что за бессмысленная, неправдоподобная чушь?!
 

Надо привести мысли в порядок, осознал я. Уразуметь, почему мне угрожает опасность. 

Почему ее источник — придурок Саймон. И главное, попытаться понять, что вообще происходит вокруг.

 

Итак, мне известно, что на Мадонну с планеты Земля прибыли непорочные девы. Что они основали колонию. Построили Город, обнесли его оградой и стали в нем верховодить. Уличать, приговаривать и казнить. Кто такие девы? Люди делятся на девочек, женщин, старух и питомцев. Люди рождаются, живут и умирают. А девы, стало быть, нет? Кто же они тогда?

 

Роботы, осознал я. Непорочные девы не люди. Это роботы, искусственные создания, реализующие заложенную в них программу.

 

Люди живут. На жизненном пути их ждет любовь, от которой земля плывет под ногами и на свет рождаются новые люди. Это я знаю из прочитанных книг и обрывочных фраз, которыми удалось перекинуться с покойной Дженни.

 

Теперь неизвестное.

 

Прежде всего, нет общей картины. Мои представления разрозненны, фрагментарны. Цепочек, которые соединили бы их воедино, нет. Необходимо связать фрагменты, выстроить из них единое целое.

 

Почему Город больше похож на осажденную крепость из приключенческих книг? Почему я не вижу на улицах Города автомобилей, автобусов и прочей техники, о которой читал? Стоп: это неважно. Это детали, ими можно пока пренебречь. Что же тогда важно?

 

Репродукция, вот что! Человек живет для того, чтобы продолжить свой род. Эта фраза встречалась мне во множестве книг, только я почему-то на ней не заострялся: пропускал мимо ушей как нечто несущественное или само собой разумеющееся. Теперь же механизм продолжения рода выбрался на передний план.

 

Для рождения детей необходимы любовь, геном, генетический банк, сейф, сперматозоиды, яйцеклетки, генерация, инфильтрация, оплодотворение, зародыш, инкубатор и плод. Значение каждого из этих слов я более-менее представлял. Геном есть и у женщин, и у мужчин, которых в этом мире почему-то называют питомцами. Генетический банк — устройство, которое контролирует деторождение и вынашивает новорожденных. Должно быть, банк и есть Мамочка, металлическая коробка, вплотную примыкающая к питомнику. Сейф — часть банка, скорее всего, центральная, наиважнейшая. Яйцеклетки каким-то образом попадают в сейф от женщин. Сперматозоиды — от питомцев, то есть от мужчин. Сперматозоиды, судя по всему, проходят через инфильтрацию, прежде чем проникнуть в сейф. Там происходит регенерация, оплодотворение и остальное. Получается…

 

Я едва удержался, чтобы не закричать. Вот оно! Питомцев мало, неимоверно мало. Почему — еще предстоит выяснить. Но если их не будет вообще, то не будет и сперматозоидов — мужских репродуктивных клеток. На этом колонисты больше не смогут воспроизводить себя. Пара поколений — и люди вымрут. Вот почему Саймон опасен. Он  носитель сперматозоидов, как и я. Как и Симон, но тот уже слишком стар. Получается, для воспроизведения рода необходим один из нас. И этому одному надлежит быть тупым и покорным, чтобы не создавать проблем. «Нет питомца, нет проблемы», вспомнил я завет непорочных дев. Значит, второго, то есть меня, держат лишь про запас. Кажется, так оно и есть. Но…

 

Есть и «но» — любовь. Первое слово в цепочке, первопричина, от которой плывет земля и появляются дети. О ней большинство прочитанного. Она — самое прекрасное, самое важное из того, что выпадает на долю человека. Любовь… Но как она, черт побери, связана со всем остальным? Да никак! Надо быть идиотом, чтобы предположить, что недоумок Саймон кого-то любит или кто-то любит его. Не говоря уже о жирном хряке Симоне.

 

Правда, дети рождаются и без любви, об этом я тоже читал. Браки по расчету, брачные контракты, брачные аферисты, что там еще было? Гарем! Один мужчина на множество женщин, и дети от каждой из них. Да, но гарем и генетический сейф — понятия из разных времен. Они не существовали вместе. Когда появились сейфы, гаремов уже не было. Как же тогда…

 

День за днем я ломал голову, но картина воедино не складывалась. Нужен кто-то еще, все явственнее осознавал я. Тот, кто заполнит логические дыры и даст совет. Но кто? По словам Эльзы, заговорить об этом с кем-то, кроме нее, означает, что меня убьют.

 

«Кроме нее!» — озарило меня. Кроме! Эльза непорочным девам меня не сдала! Почему?

 

— Нам надо поговорить, — подступился я к Эльзе на следующий день.

 

Она сдула вороную челку со лба.

 

— О чем?

 

— О том, например, что этот мир висит на волоске.

 

Эльза охнула, побледнела. Она не походила сейчас на грубую, злобную и скорую на расправу стерву, к которой я привык. Она напугана, понял я. Напугана моими словами.

 

— Откуда ты знаешь? — выдавила Эльза.

 

Пару мгновений я медлил. Надо было решаться. Дженни запретила признаваться кому бы то ни было и что бы ни случилось. Но другого выхода я не видел.

 

— Из книг, — твердо сказал я. — Из книг я знаю то же, что и ты.

 

Эльза застыла. Она завороженно глядела на меня и молчала. Долго, очень долго, затем зашептала сбивчиво, едва слышно:

— У меня нет книг. Их ни у кого нет. Только те, что разрешены в школе. В библиотеке есть. Но…

 

— Но пользоваться ими запрещено, так? Почему непорочные девы попросту не перекроют доступ в библиотеку? Почему они позволяют брать оттуда книги, а потом за это казнят?

 

Эльза попятилась.

 

— Не знаю, — пролепетала она. — Никто не знает. Непорочные девы… они… они…

 

— Они ведут колонию к гибели, — твердо сказал я. — Об этом все знают, но боятся дев и молчат. Так?

 

Эльза развернулась и побежала прочь.

 

Ее не было двое суток. На третьи она появилась вновь. На себя не похожая. Смуглая кожа побледнела и обтянула скулы. Некогда дерзкий, злой взгляд черных под широкими бровями вразлет глаз стал неуверенным и робким.

 

— Что случилось? — шагнул я к ней. — Ты больна?

 

Эльза не ответила. Наскоро оглянувшись, сунула мне в ладонь микрочип и скрылась в одной из служебных комнат.

 

Это была не книга в том понимании, к которому я привык. Микрочип содержал рапорт. Начитанный механическим голосом бесстрастный скрупулезный отчет. К утру я сложил мозаику. С прорехами, с логическими щелями, но сложил.

Тридцать тысяч лет назад по местному времени Землю накрыла экологическая катастрофа. Землетрясения выкосили леса, раскололи горные кряжи, обрушили города. Извержения вулканов засыпали развалины пеплом. Цунами поглотили острова и захлестнули океанские побережья. Уцелевшие в катастрофе сбились в общины, вскоре переродившиеся в религиозные секты. Мизогинные и мизандрические среди них оказались наиболее многочисленными. Все оставшиеся после катастрофы ресурсы сектанты бросили на сборку межзвездников. Те покидали Землю один за другим, отправляя в никуда генофонд угасающего человечества. Шансы достичь пригодной для обитания хомо сапиенс планеты оценивались в сотые доли процента.

 

«Мадонне» этот шанс выпал. Через тридцать тысяч лет после старта звездолет достиг цели. Высадившиеся на поверхность планеты непорочные девы приступили к осуществлению заложенной в них программы. Они расчистили территорию, обустроили, оградили по периметру, распахали поля и запустили генетический банк — последнее слово земной техники на момент катастрофы.

 

На большее дев не хватило. Время не пощадило их: оно будто медленный яд потравило электронные и нейронные схемы, ослабило интеллект, разъело корпуса из считавшихся вечными сплавов.

 

Через двести местных лет после высадки примитивная бытовая техника еще работала. Производственная пришла в негодность и встала. Управленческие программы деградировали и стали сбоить. Прохудившийся интеллект перестал справляться с законодательными, поведенческими, религиозными и этическими проблемами. Девы все еще пытались управлять паствой, наставлять ее на путь истинный, распределять обязанности, организовывать, карать. Но с каждым годом яд проникал все глубже. Население колонии вырождалось, слабело физически и ментально, угасало вслед за деградирующими пастырями.

 

Не пощадил яд и основу основ. Женский сектор генетического банка исправно работал. Женские половые клетки регенерировали и ждали оплодотворения. Потравленный же ядом времени мужской сектор функциональность утратил. Регенерация еле теплилась. Пригодных для оплодотворения мужских половых клеток вырабатывалось все меньше и меньше.

 

Прохудился и фильтрационный барьер. Подлежащие уничтожению носители Y-хромосом иногда умудрялись просачиваться сквозь фильтры. Крайне редко, раз на десять тысяч рождений, инкубатор производил на свет адово отродье — младенца мужского пола.

 

Истощившимся интеллектом непорочные девы сумели все же понять, что сбоящий барьер — единственный шанс колонии на выживание. Отказавший мужской сектор репродуктивного механизма заменили питомцы. Рождающиеся раз-другой за поколение неполноценные существа. Дойные хряки. Осеменители. Семки.

 

Из заточения на задворках сознания вырвалось на волю слово «дрочить». Я понял, что оно означает и как связано с казавшимся раньше нелепым словом «кастрировать». Не понял лишь, при чем тут любовь. Но это стало уже не столь важно.

 

К утру я принял решение. Осталось его осуществить. Или погибнуть.

 

— Ты предупредила, что меня могут грохнуть, — подступился я наутро к Эльзе. — Кто?

 

Она оглянулась по сторонам. Шарахнулась.

 

— Сема, мы не одни.

 

— Плевать. Кто меня может грохнуть?

 

— Н-на первом этаже д-дежурит охрана, — запинаясь, проговорила Эльза.

 

— Непорочные девы? При оружии?

 

— В-всего одна. П-при нем.

 

— Хорошо. Идешь со мной. Поможешь. Быстро!

 

Эльза покорно кивнула. Она больше совсем не походила на жестокую злобную тварь. Передо мной стояла отважная и дерзкая и в то же время испуганная, застенчивая девушка лет на пять меня старше.

 

Вдвоем мы растолкали храпящего Саймона.

 

— Встать! — гаркнул на него я. — Прогулка по распорядку. Живо. Пошел!

 

Саймон ошарашенно заморгал, пустил слюни.

 

— Не хочу, — заканючил он. — Я еще не жрал. Хочу жрать.

 

Эльза подскочила к нему, ухватила за грудки, вытолкала в коридор:

— Тебе сказали — прогулка, урод!

 

Я вымахнул в коридор вслед за ними. Приобнял Эльзу за плечи.

 

— Ты знаешь, что надо сделать? — выдохнул я. — Ты сделаешь это?

 

Она не колебалась:

— Знаю. Сделаю.

 

Я опрометью бросился на первый этаж. Из-за запертой двери, вход в которую был мне запрещен, доносились звуки. Той твари, что несла там охранную службу, наверняка уже доложили: происходит неладное. Сейчас она принимает решение. Возможно, вызывает подмогу.

 

Я замер. Запретная дверь распахнулась. Охранница ступила в проем. Она походила на корявую, уродливую старуху. Страшную, как смерть. Она и была смертью. И в прямом, и в переносном смысле этого слова.

 

Между нами было десять шагов — прозрачная стена с видом на двор. Медленно, очень медленно гнутый предмет с узким раструбом рыскал из стороны в сторону, зажатый в правом манипуляторе. Я едва ли не чувствовал, как шевелятся в поисках решения траченные временем электронные мозги. А потом снаружи раздался и враз оборвался истошный, отчаянный вопль. Миг спустя сброшенная напарницей с крыши жирная туша Саймона вмазалась в бетон. Из расколовшегося черепа хлестанула кровь. Я метнулся по коридору вперед.

 

Непорочная дева не успела. На решение, уничтожить или пощадить ставшего единственным в мире Семку, ушли мгновения. Мне их хватило. Я с разбега всадил ей ногой в корпус, выдернул из манипулятора штуковину с узким раструбом, отскочил и спустил триггер.

 

— Вон отсюда, — заорал я на толпу мечущихся в панике мам и сестер. — Пошли вон, я сказал!

 

Я так и не познал, что такое любовь. Земля ни разу не плыла у меня под ногами. У Эльзы не плыла тоже. Но это нам с ней не помешало.

 

Наши дети рождены без любви. Сейчас их уже семеро: пять мальчиков и две девочки. Еще у меня есть дочери и сыновья от доброй сотни женщин, я давно потерял им счет. Кроме Эльзы, женой ни одну из этих женщин я не назвал, так что мои дети рождены пускай без любви, но не в гареме.

 

Когда нашему с Эльзой первенцу сравнялось шестнадцать, я уничтожил Мамочку. Сжег ее аннигилятором, отобранным у той твари, которую испепелил. Остальные непорочные девы перестали функционировать задолго до этого. К чести дев, оставшихся у них электронных мозгов хватило, чтобы принять групповое решение и самоустраниться.

 

На Мадонне девочек пока в десятки раз больше, чем мальчиков. Но через два поколения равновесие восстановится. Хотя мы с Эльзой до этого времени, по-видимому, не доживем.

Библиотека оказалась одним из кормовых отсеков «Мадонны». В отличие от прочих отсеков она все еще функционирует на полную мощность. Правда, книги, в которых речь идет о физиологической стороне отношений между мужчиной и женщиной, так и остались под наложенным девами запретом, защищенные неведомым кодом доступа. Однако эти отношения, как выяснилось на практике, в теоретическом изложении не шибко-то и нуждаются.

 

Еще в библиотеке оказались не только книги, но и музыка. Мы с Эльзой в последние годы сильно к ней пристрастились, особенно к песням. Одна из них, прослушанная сотни раз, нам обоим по душе больше остальных-прочих:

«…никогда тяжелый шар земной не уплывет под нашими ногами».   


Рассказ опубликован в журнале  "Русский пионер" №119. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".